Анастасия Миронова о романе «Мама!!!» и проблемах поколения детей 90-х годов

Вы недавно приезжали в Тюмень?

Я приезжала в Тюмень в ноябре прошлого года, в феврале 2020 года. Встречалась с бывшими коллегами, обсуждали последние новости.

Рад, что вы в курсе тюменских событий. За последний год я не помню выхода в свет книг тюменских писателей.

У вас есть писатели, а еще у вас там много поэтов.

Это поэзия, например, Богомяков, давно мировой поэт.

Да. Но еще у вас там есть активные Данила Сизов, Маргарита Чекунова, которая проводит всякие мероприятия.

В ноябре я оказалась в каком-то кабаке, и вдруг вижу, что сижу среди поэтов. «Таверна» на перекрестке Минской — Республики, а вокруг меня — одни поэты. Причем они все печатаются в толстых журналах, альманахах московских. Это какой-то вид эскапизма социального, может быть эстетического, почему вся Тюмень ушла в поэзию? Я не знаю.

Чем здесь заниматься кроме поэзии, что еще может дать рост или настроение, просто себя проявить?

А что им поэзия дает? Это искусство само в себе. Пишут друг для друга? Кроме Богомякова никто не известен, наверное.

Расскажите про свою книгу? Я настаиваю, что у нас книги выпускаются крайне редко. И для тюменцев выпуск новой книги — это событие.

Она же не в Тюмени у меня вышла, слава богу. Вообще я тут с удивлением поняла вот что… Если назвать условно тюменцем Крапивина и вспомнить Лагунова, помните, такой краеведческий писатель был, который в России известен детской книгой про трех собачек. Собственно, кроме этих двух людей был только один писатель, который хоть как-то вышел на всероссийскую аудиторию. Это Строгальщиков [Виктор].

«Слой», один, два, я не помню сколько их, три было? Он же достаточно серьезно прогремел. Я, когда уже моя книга «Мама!!!» (вот так, с тремя восклицательными знаками) была сверстана, поняла, что Тюмень с 90-х породила две книги, которые имеют шанс быть прочитанными за пределами города. Это собственно «Слой» о 90-х и моя книга о 90-х. Получается, что кроме темы 90-х пока Тюмени для большой культуры сказать нечего.

Книга у вас уже вышла, или она выходит на днях?

Она вышла, поступила в продажу.

Почему «Мама!!!» с тремя восклицательными знаками?

Там есть эпиграф, он очень страшный. «Мама!!!» — это не посвящение. Не зов на помощь. Это крик ужаса». И несмотря на слово «ужас» в эпиграфе, там нет набора традиционных ужастиков, которые, на мой взгляд, любят вставлять в свои произведения о 90-х представители более старших поколений.

Вообще я вчера записывала видео на эту тему. Интересная идея пришла мне, у нас нет ни одной серьезной попытки художественно осмыслить детский опыт и передать его глазами и словами детей российской окраины 90-х. О 90-х пытались писать, именно о детях провинции, более старшее поколение либо, так скажем, круг Шаргунова. Не сказать, что он с золотой ложкой родился, но это московская благополучная многопоколенческая интеллигенция, для которой относительно мягко и хорошо прошел этот период. И, как мы видим по книге Шаргунова, особенно-то нечего было рассказать о 90-х, он их видел в Москве.

А наше поколение, под которым я имею ввиду провинциалов 81-88 годов рождения, которые весь разлом эпохи и империи застали где-то на периферии либо на рабочих окраинах мегаполисов, еще не высказывалось. Мне почему-то кажется, что слово «ужас», которое я хотела внести в заголовок (название передает крик) и эпиграф — это самое главное, что будет в прозе моего социокультурного поколения провинциалов 90-х, если за этой книгой последуют другие художественные осмысления детского опыта моим поколением. В этих книгах не будет ужастиков, не будет просящих хлеб подростков, трупов, перестрелок. Потому-что мы это видели, но запомнили все это слабо. Я в своей книге хотела передать в первую очередь состояние ужаса, который с ребенком всегда и повсюду на протяжении нескольких лет находился тогда рядом, внутри.

При этом я понимала, что очень не хотелось вставать на эту скользкую дорогу нагромождения ужастиков. Книга «Мама!!!» о чувстве ужаса не проходящем на протяжении нескольких лет у определенного числа детей, которых сейчас между прочим минимум 10 миллионов, мы, эти провинциалы окраин, мы сейчас — самое многочисленное поколение, и, может быть, в первый раз высказались о себе.

Для многих, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, 90-е годы прошлись семейным насилием, ужасами кровавых разборок, пьянством, это своеобразная родовая травма для всех детей или кому-то этого удалось избежать?

Есть травма, а есть последствия — большинство эту травму пережили и стали нормальными людьми. По поводу противопоставления провинции Москве и Петербургу — важная ремарка. Я почему выделяю в отдельное социокультурное явление провинциалов? Потому, что мне кажется не было еще за последние 100 лет такой разительной разницы в уровне жизни, в организации быта, в опыте между столицами и провинцией, как в 90-е. Мальчик из центра Москвы из писательской пятиэтажки, который жил в собственной комнате, и дети с тюменской Лесобазы — это совершенно разные люди. Мне кажется, наше поколение ближе по своему опыту к послевоенному или поколению даже военному поколению.

Хотя Сергей Шаргунов наш ровесник (1980 года рождения), казалось бы, но поколение совершенно другое. Я лично себя и в культурном, и во временном аспекте считаю ближе к поколению к культурному поколению того же Войновича, чем поколению Шаргунова. В моем детстве было больше общего с детством Войновича, чем с Шаргунова.

Может быть потому, что вы росли в интеллигентной семье и получили такое образование?

Нет. Я как раз росла не в интеллигентной семье. У моей мамы нет высшего образования. И не скажу, что у меня хорошее образование, может быть, самообразование хорошее. Вот смотрите, я это поколение выделяю еще и потому, что наш пик взросления пришелся на полнейший развал и деградацию того же института школы. В моей книге есть много про учителей, мне очень хотелось показать их растерянность перед жизнью, перед будущим, неумение выжить, собраться, неумение сориентироваться в массовой культуре, которая на них обрушилась. У детей был ужас перед будущим, а учителя просто-напросто оказались деморализованы: нищетой, переоценкой значения школы и многим другим… И вот мы получили какие-то базовые знания от людей, которые сами еле-еле держались за жизнь. Что они могли нам дать? Собственно, люди 1981–1988 гг. р. — самые недоучившиеся, у нас у всех, наверное, есть комплекс недополученного образования, недополученной культуры.

Какой месседж несет книга? Это не просто крик? Это такой своеобразный сигнал о том, что Анастасия Миронова выходит на большой литературный уровень или это просто констатация факта, срез 90-х годов, переживания биографические, переживания эпохи?

Мне бы хотелось, чтобы эта книга стала началом серьезного разговора о 90-х, без политической конъюнктуры, без политической цензуры и самоцензуры.

Под цензурой я имею ввиду не только государственную, потому что эта книжка, когда еще была просто фрагментами в журнале «Знамя», уже привлекла на меня ушат помоев от части нашей ультралиберальной интеллигенции, которая обвинила меня в симпатиях и к советскому империализму, и к современной государственной идеологии.

У нас есть большая проблема. Наше поколение не высказывалось, потому что к тому времени, когда мы доросли до возможности всерьез высказываться, государство попыталось у нас эту тему перехватить и поставить на свои пропагандистские рельсы. Появился миф о лихих 90-х, противопоставление их сытым 2000-х. Другое дело что он, на мой взгляд, не сработал, потому что тема оказалась настолько болезненной, что на ней сложно было спекулировать государству, и оно ее бросило. А интеллигенция долгое время не поднимала. В том числе потому, что боялась осуждения, боялась встать в один ряд с условным Киселевым-Соловьевым. Ведь если либеральная интеллигенция коснется этой темы, ей как-то придется объясняться перед своими старшими товарищами, либеральными деятелями первой волны, успевшими отметиться оценкой 90-х как эпохи великих возможностей и наговорить кучу неприятностей про миллионы людей, погибших от того, что не вписались в рынок.

А мне хочется, чтобы эта эпоха обсуждалась вне каких-либо либеральных или консервативных конъюнктур. Потому что нам уже под сорок, у нас уже подрастают собственные дети. И пока мы еще в своем уме и нас много, мы должны об этом высказаться. Чтобы эта тема не повисла в воздухе. Пока у нас одни, меньшинство, не успели понять травмы большинства. Надо понимать, что для большинства ныне живущих в России людей 90-е являются самым тяжелым периодом. Потому что война [Великая отечественная] отошла на второй план. И пока это большинство остается в холодном недоумении в отношениях с тем меньшинством, которое в свое время не сумело переоценить тяжелейшую эпоху. Грубо говоря, не успело принести извинения за свои ошибки в оценках и нежелании преклониться перед потерями, которые провинция понесла в процессе декоммунизации страны. Мне кажется это нужно делать, чтобы у общества с либеральной публикой и интеллигенцией появился консенсус.